[Der unendliche Fieberwahn]

"Все сокрушенные дети учатся танцевать"
Джефф Нун "Брошенные машины"

Эта книга разрывала и ела мой мозг на протяжении последних 1,5-2 недель. Книга, завершения которой я боялась, так как не могла представить себе, чем она закончится. Ни одна развязка не шла на ум. Казалась бесконечной и очень короткой одновременно. Книга, которую без передышек я читать не могла, но и оторваться тоже было невозможно. Нужно было закрыть и выдохнуть, чтоб продолжить. Книга, которую ты буквально чувствуешь кожей. Состоящая из эмоций и образов. Захватывает, не отпускает. Мир, изъеденный болезнью, передающейся через зеркала и книги. Болезнью, которой не важно: вещь ты или живое существо. Мир вывернутый на изнанку и лишённый логики. Чувство паники и безысходности. Психоделические картины поражённого мира. Ломанные, надрывные, покрытые ржавчиной и пылью. "Обман чувств. Смещение восприятия. Каналы между приемником и передатчиком забиты помехами, сумраком и тенями, и с каждым днем шум все сильнее." Сливаешься с героями, видишь их глазами. По телу идут мурашки. Принял ли ты "Просвет"? Что за реальность ты сейчас видишь? Машины давно дали сбой, зеркала врут, а каждое прочтённое слово исчезает, оставляя только отпечаток в твоём мозгу. Если только ты ещё можешь читать. Если только ты ещё различаешь слова. Если только ты ещё жив, и шум не разъел твой разум.

"Театр назывался «Прокол». Серое неприметное здание в неприметном же закоулке, втиснутое между двумя заколоченными магазинами. Этот театр, похоже, не стремился привлечь к себе публику. Наоборот. Он как будто скрывался, таился. На крыльце у двери спал какой-то бродяга. Но Кингсли назвал этот адрес. Это было то самое место, и время было назначено на сегодня. Впервые за все наше долгое путешествие мы приехали вовремя, к нужному часу. Спасибо Тапело.
Но тогда почему тут закрыто?
Хендерсон долго стучала в закрытую дверь, но без толку. Я рассматривала здание. Неоновая вывеска над входом была как яркое мокрое пятно. Над ней была установлена камера видеонаблюдения. Глазок объектива смотрел на меня сверху вниз. Смотрел очень внимательно. В одном из окон на последнем, третьем, этаже горел тусклый свет.
— Ага, понятно, — сказала Хендерсон.
Буквально в двух шагах от главного входа была ещё одна дверь, поменьше. Эта дверь была не заперта.
— Видишь? — сказала Хендерсон, кивнув на картонку, пришпиленную к стене рядом с дверью, внутри.
— И что там написано? — спросила я.
— Театр.
Сразу за дверью была лестница, тёмная лестница вверх.
— Как-то мне это не нравится.
— Какие проблемы? — спросила Хендерсон.
— Не знаю. Что-то не так.
— Пойдём.
Я пошла следом за Хендерсон вверх по лестнице. Мы вышли на крошечную площадку. Там стоял маленький столик, горел торшер. Под торшером сидела старушка. Она внимательно изучала шахматную доску с расставленными для игры фигурами. Была сдвинута только одна пешка.
— Мы пришли на спектакль, — сказала Хендерсон. Старушка пожала плечами.
— Как называется пьеса?
— Э… — протянула старушка, — вряд ли у неё есть название.
На полке над столиком стоял видеомонитор. На мониторе мерцала картинка. Пустынная улица у входа в театр. Изображение с видеокамеры над входом. Камера включилась на приближение, а потом сдвинулась и показала всю улицу и старую побитую машину, припаркованную на той стороне. Две фигуры — Павлин и Тапело — едва различимы за пеленой дождя. Это был фильм про ночной спящий город, которому снится он сам.
— А Джейми сегодня играет? — спросила Хендерсон.
— Вы знаете Джейми?
— Ну да. Мы приехали издалека, чтобы с ним повидаться.
— Джейми — особенный молодой человек, — сказала старушка. — Очень талантливый.
— Да, мы знаем. Нам говорили.
Мы отдали старушке деньги, и она выдала нам билеты — яркие оранжевые листочки с надписью «На одного». Слова пульсировали у меня в руке. Слышалось приглушённое жужжание. Там была ещё одна камера, на стене над столом. Я посмотрела на камеру. Объектив слегка выдвинулся, взял меня крупным планом.
Камера смотрела на меня.
Старушка указала на лестницу и сказала, что надо подняться на следующий этаж, а там «уже сами увидите».
— Надеюсь, спектакль вам понравится, — сказала она.
Мы пошли вверх по лестнице; мне показалось, что она как-то уж слишком долго вилась в темноте, и только когда мы добрались до самого верха, мы увидели свет, льющийся из открытой двери в гостиную. Я заглянула внутрь. Двое людей — пожилая пара — сидели в креслах перед телевизором. Смотрели как заворожённые. Между креслами стоял простой деревянный стул. На ковре лежала чёрная собака. Мне было не видно, что происходит на экране. Прямо напротив двери было окно. Маленькое окошко, которое я видела снизу. Рядом с окном висела картина. Единственное украшение во всей комнате. Портрет маленькой девочки с куклой в руках.
Слышался тихий, приглушённый звук.
Похоже, они меня не заметили, эти двое. Но собака подняла голову и посмотрела в мою сторону.
Я отступила от двери. Мы с Хендерсон прошли дальше по тёмному коридору. Ещё одна дверь, теперь — в кухню. Там был стол, и тарелки, расставленные на столе. На тарелках лежали сандвичи. Мне вдруг захотелось взять один и откусить. Сандвич с ветчиной и огурцом.
В самом дальнем конце коридора была ещё одна дверь.
— Значит, слушай меня, — сказала Хендерсон очень тихо. Почти шёпотом. — Нам не нужны неприятности, Марлин. От этого парня нам ничего не надо, только чтобы он назвал имя и адрес поставщика. И все, на этом мы с ним распрощаемся.
Я кивнула. Так у нас было уже не раз: Кингсли направлял нас не к зеркалу, а к человеку, который так или иначе соприкасался с искомым осколком.
Хендерсон открыла дверь.
Теперь — осторожнее.
На пути к очередной разгадке.
* * *
Там, за дверью, была небольшая комната, освещённая мягким светом. Из мебели были только стол и несколько стульев. Комнату перегораживал занавес — чёрная занавеска от стены до стены. За столом сидел молодой человек. Больше там не было никого. Молодой человек молча смотрел на занавес. Мы с Хендерсон сели с двух сторон от него. На столе горела свеча — холодная лужица света.
— Скоро начнётся? — спросила Хендерсон. Молодой человек повернулся к ней, но смотрел он куда-то в сторону.
— Скоро, — сказал он. — Вы пришли повидаться с Джейми?
— Ага, очень хотелось бы повидаться. Ты его знаешь?
— Как вас зовут?
— Меня — Беверли. А её — Марлин.
— Это я. Я — Джейми.
— Правда?
— А что вам нужно?
Совсем молоденький мальчик, дёрганый, нервный, с бегающим взглядом и длинными всклокоченными волосами, падающими на глаза. Теперь он смотрел на меня. Похоже, ему это стоило немалых трудов — остановить взгляд на чем-то одном. Мне вдруг стало жалко его, очень жалко.
— Зачем вы пришли? Что вам нужно?
— Мы пришли на спектакль, — сказала Хендерсон.
Джейми прикоснулся к нитяному шнурку, который носил на шее вместо цепочки. Его руки тряслись, когда он доставал шнурок из-под футболки. И тогда я поняла, почему Кингсли послал нас сюда. Ожерелье. Это был знак. Подтверждение.
— Можно посмотреть? — спросила Хендерсон. — Какое красивое. Оно у тебя откуда?
Бусины светились бледно-лиловым светом, и у меня по спине побежали мурашки. Уже знакомое ощущение: то самое.
— Ты не сделаешь мне больно?
— А зачем мне делать тебе больно? — сказала Хендерсон.
А я подумала про зеркальное колдовство. Ведь что-то он должен был получить, этот мальчик; что дало ему ожерелье и что он отдал взамен?
— Не знаю, — сказал Джейми. — Не знаю. — Он не смотрел на Хендерсон. — Пожалуйста, не надо делать мне больно…
Свет в комнате померк, потускнел. Откуда-то доносился едва различимый звук. Свеча погасла. Теперь в маленьком театре стало совсем темно. Включился какой-то скрытый механизм — занавес стал раскрываться. И в это мгновение кто-то прикоснулся к моей руке, мягко и бережно. Мальчик. Джейми.
Его голос, шепчущий мне…
Занавес раскрылся. За ним была крошечная сцена — точная копия гостиной. Двое людей — пожилая пара — сидели в креслах перед телевизором. Между креслами стоял стул. Пустой деревянный стул.
Где она, эта комната?
Мне стало как-то не по себе. Эти двое, похоже, вообще меня не замечали, но там была собака, она лежала на ковре перед телевизором. Животное подняло голову и посмотрело прямо на меня. А я сидела там, за столом, и смотрела на сцену.
— Скоро начнётся?
— Похоже, уже началось.
И тут пошёл диалог. Актёры на сцене заговорили друг с другом. Они говорили про передачу по телевизору. Телевизор работал без звука. С того места, где я сидела, мне было не видно, что происходит на экране, что там за программа. Я видела только свет от экрана.
Я встала. Марлин встала. Да, именно так все и было. Я видела, как я встаю.
Марлин видела, как она сама поднимается из-за стола.
Марлин обошла стол и подошла к сцене. Было немножко больно, когда она выступила из темноты на свет. Теперь Марлин была на сцене, и те двое её заметили наконец.
— А, это ты, дорогая.
— Вот чертовка. И где, скажите на милость, ты пропадала все это время?
Марлин посмотрела со сцены в зал, Там было темно, стоял стол. И стулья. На стульях сидели какие-то люди. Интересно, подумала Марлин, кто они, эти люди. Незнакомцы, сидящие в темноте.
Зрители в зале.
Марлин повернулась обратно к пожилой паре на сцене.
— Можно мне посмотреть телевизор? Тут, с вами?
— Мы так рады, что ты вернулась.
— Ага, явилась не запылилась. Хоть бы прощения попросила.
— Садись, дорогая.
Марлин села на стул между креслами. Отсюда уже было видно, что происходит на экране.
— Почему ты нас бросила, Марлин? Почему ты ушла?
Марлин была уверена, что здесь нужно что-то ответить, что здесь должна быть какая-то реплика — знать бы ещё какая. Она не могла устоять перед притяжением телеэкрана. Первая ясная и отчётливая картинка за последние месяцы. И это была она. Да, она. Марлин. В телевизоре была Марлин.
Марлин видела себя в телевизоре.
Съёмка шла сверху. Крошечная лестничная площадка. Марлин с Хендерсон стояли у столика, за которым сидела старушка. На столе стояла шахматная доска. Камера сдвинулась, и стало видно, что партия сыграна до середины. Старушка вручила Марлин билет на спектакль. Билет заполнил собой весь экран.
На одного…
А потом Марлин с билетом в руке подняла голову и посмотрела прямо в камеру. Марлин видела себя в телевизоре. Две Марлин смотрели друг на друга. Марлин смотрела на Марлин.
— Вам надо подняться на следующий этаж, — сказала старушка. — А там уже сами увидите. Надеюсь, спектакль вам понравится.
— Ты идёшь? — спросила Хендерсон. Марлин оторвала взгляд от камеры.
— Да, — сказала она. — Иду.
Марлин с Хендерсон поднялись по тёмной лестнице на следующий этаж. Потом ещё на один этаж. Сколько здесь этажей? Наконец они вышли в какой-то коридор. И там была дверь. Открытая дверь в гостиную.
Голый дощатый пол, стены с ободранными обоями, грязное окно. Узкая неприбранная кровать. Единственное украшение во всей комнате — картина на стене. Портрет девочки со сломанной куклой в руках. Марлин была уверена, что она уже видела эту картину. Где-то, когда-то.
Они с Хендерсон вошли в кухню. Там был стол. На столе — сандвичи. Один был надкушен.
Дальше по коридору. Ещё одна дверь.
— Наверное, это здесь, — сказала Хендерсон.
Дверь открылась в маленькую гостиную. Там был молодой человек. Сидел на стуле, смотрел телевизор. У его ног лежала, свернувшись калачиком, чёрная собака. Она, похоже, спала. Там было ещё два стула, и на них сидели Марлин и Хендерсон. Какое-то время все трое сидели молча, глядя на экран. На экране была «сетка» — испытательная таблица.
— Скоро начнётся? — спросил молодой человек.
— Похоже, уже началось, — сказала Марлин. Реплика просто всплыла в сознании, как воспоминание из далёкого прошлого.
— Как вас зовут?
— Меня — Марлин. А её — Беверли.
— Очень приятно. А я Джейми. Да, это я. Джейми.
Марлин посмотрела на парня. Он теребил в пальцах своё ожерелье — несколько бусинок на шнурке.
— Можно посмотреть? — спросила она. — Какое красивое. Оно у тебя откуда?
Марлин протянула руку. Самые обыкновенные деревянные бусинки на шнурке. На ощупь тёплые. Марлин сосчитала бусины. Всего девять штук: пять голубых и четыре жёлтых. Они светились мягким рассеянным светом. Бледно-лиловым.
Что-то происходило. Здесь, в этой комнате. Прямо сейчас. Занавес медленно раздвинулся. Там, за занавесом, были люди. Они сидели за столом, в темноте. Марлин не различала их лиц.
Она подумала, что это зрители.
И они смотрят на неё на сцене.
Она не знала, сколько их там, в тёмном зале.
— Ты не сделаешь мне больно? — спросил Джейми.
— А зачем мне делать тебе больно?
— Я не знаю. Не знаю.
Молодой человек отвёл взгляд от Марлин. Теперь в телевизоре появился звук.
— Начинается, — сказал молодой человек.
На экране включилась картинка. Ночь, пустынная улица. Дождь. Белая машина, припаркованная на той стороне. Две женщины. Они идут от машины — на камеру. Камера выбирает одну из них, фокусируется на ней. На той, что стоит, глядя на камеру снизу вверх.
Снизу вверх, сверху вниз…
Марлин была уверена, что она уже видела этот фильм. Она не помнила, где и когда. Но она узнала женщину на экране. Бусины двигались взад-вперёд, жёлтые и голубые, туда-сюда. Женщина на экране. Это она сама. Марлин смотрела на себя снизу вверх. На себя. А дождь так и лил.
На крыльце у двери спал какой-то бродяга. Он что-то бормотал во сне. Марлин оглядела здание. Театр «Прокол». Свет неоновой вывески резал глаза; капли дождя шипели на алых буквах. Камера наружного наблюдения смотрела на неё со стены и тихонько жужжала.
— Ага, понятно, — сказала Хендерсон.
Буквально в двух шагах от главного входа была ещё одна дверь, поменьше.
— Как-то мне это не нравится, — сказала Марлин.
— Какие проблемы?
— Не знаю. Что-то не так.
— Пойдём.
Марлин пошла следом за Хендерсон, вверх по лестнице. В здании не было ни единой живой души. На маленьком видеомониторе — только серый туман, проблески крошечных искр. На столе стояла шахматная доска. На ней осталось совсем мало фигур.
— И что теперь? — спросила Хендерсон.
— У меня уже есть билет.
— Да? Дай посмотреть. И где ты его взяла?
— Я не знаю. Тут написано: «На одного».
— Тогда иди ты.
Марлин пошла вверх по лестнице. Теперь — одна. У неё было странное ощущение, как будто она разъединилась с собой и наблюдает за собой откуда-то издалека, такая холодная. Она поднялась до самого верха. Тишина сомкнулась вокруг. Там был коридор и три двери.
В самом дальнем конце коридора — там, где должен быть театр, — Марлин зашла за чёрный занавес, наполовину содранный с крепления. Несколько стульев, телевизор, толстый слой пыли. Телевизор лежал на полу, опрокинутый вниз экраном. Осколки стекла были повсюду.
Марлин вышла из комнаты. Обратно по коридору. Мимоходом она заглянула в крошечную кухню. Кошмарный запах протухшей еды. Мухи жужжат на тарелке с сандвичами.
Марлин прошла в гостиную. Кажется, тут кто-то жил. Узкая неприбранная кровать, маленький обогреватель, разбросанная одежда. На стене — покосившаяся картина. Портрет девочки с куклой. И у девочки, и у куклы одно и то же лицо. Марлин взяла книжку в мягкой обложке, что валялась на кровати. Льюис Кэрролл. «Алиса в Зазеркалье». Марлин встала у окна и принялась листать книжку.
Дождь создавал странный эффект на стекле, оно как будто подрагивало и мерцало. Её машина стояла на той стороне улицы, а рядом с машиной стоял Павлин. В своей коричневой кожаной шляпе. А на улице, прямо посередине проезжей части, стояли двое: Хендерсон и какой-то молодой человек. Похоже, они ругались.
Марлин глянула прямо вниз.
На крыльце у передней двери стояла ещё одна женщина и наблюдала за перепалкой. Когда Марлин увидела эту женщину, ей сделалось не по себе. Её бросило в дрожь. Она прижала ладонь к оконному стеклу. Оно было мягким, податливым, словно сотканным из тумана. Её рука прошла сквозь стекло.
Это была она. Она сама.
Это была я.
Что происходит? Я была там, внизу. На улице. И я прошла сквозь завесу дождя, сквозь стекло, сквозь книжные страницы.
Мерцание…"

"Пламя вспыхнуло ярче. Словно лишь оттого, что я вошла в эту комнату. Едва уловимое перемещение тела в пространстве, даже биение сердца в груди — этого было уже достаточно. Огоньки заплясали, отклонились в сторону, едва не погасли, но все-таки выровнялись — нерешительно, словно в сомнении. Я насчитала всего шесть свечей и только потом поняла, что их было три. Просто они стояли перед зеркалами. Три свечи, три отражения. В разных концах комнаты. Бледные пятна лилового света.
Все остальное тонуло в сумраке.
Я уже не видела занавески из бусин. Наверное, она сомкнулась, закрылась. Двери не было. Была лишь темнота, и оттуда, из темноты, доносились тихие стоны. Я шагнула вперёд, и что-то задело меня по лицу — что-то мокрое, мягкое. Что-то мокрое, мягкое, липкое, волокнистое и щекочущее. Оно было повсюду. Я его чувствовала всей кожей. Нежное прикосновение, от которого кровь стыла в жилах. Воспоминание. Поздний вечер, и я, совсем маленькая, мчусь домой, в темноте, по полю, под чёрными деревьями, и со всего маху влетаю лицом в паутину. Ощущение точно такое же. Жутко противное. Ещё шаг вперёд. Слабое сопротивление, а потом нити рвутся.
В сумраке проступила кровать, очертания кровати — большой, двуспальной. Мне показалось, там кто-то лежал, под оде ялом. Но я могла и ошибаться. Снова раздался стон, а потом — тихий скрип. Этот звук я узнала сразу. Скрип пера по бумаге. Он доносился из угла комнаты, где не было света и где темнота заключала в себе какую-то тень, силуэт сгущённой черноты.
Я стояла в двух-трех шагах от кровати, вся облепленная паутиной. Зеркала тускло поблёскивали на стенах. Они висели чуть ниже уровня глаз. Но мне все равно надо быть осторожнее — чтобы уклониться от их пристального взгляда. И хотя я старалась на них не смотреть, я чувствовала их присутствие рядом. Кусочки сна, проступившего в явь. Три зеркала. Для одной комнаты — слишком много. В последний раз я такое видела лишь в доме Кингсли. И я знала: внутри одного из них будут бусины. А паутина, наверное, протянулась сюда из второго. А что будет в третьем? Какое ещё волшебство?
— Марлин…
Голос из темноты. Даже не голос, а стон. Хриплое дыхание. Язык, что натужно выдавливает слова из горла.
— Марлин? Тебя так зовут?
— Да.
Что-то зашевелилось в углу; тени заколыхались, пламя свечей задрожало. Липкие нити как будто стянулись туже; сработал какой-то тайный механизм. Крошечные огоньки, отражённые в зеркалах, как будто налились свечением, три луча соединились, рассеивая темноту. И там, в темноте, проступило лицо…
— Коул?
— Нет. Ближе не подходи. Не надо.
Это было лицо старика, дрожащее в бледном неверном свете. Длинные белые волосы падали на глаза. Кожа была точно тонкий слой воска, почти прозрачный, за исключением немногочисленных тёмных пятен. Глаза были закрыты, но потом они открылись. Один глаз смотрел на меня — широко распахнутый, пристальный; второй был как дыра на лице, устрашающая чернота. Сухие губы втянули воздух и выдали тихий стон. И только потом — слова.
— Чего тебе нужно?
Я не смогла выдавить из себя ни слова.
— Хочешь меня обокрасть.
— Нет.
— Тебя прислал Кингсли, да?
— Вы знаете Кингсли?
— Я знаю о нем. — Губы растянулись в улыбке и тут же сложились в жёсткую линию. — Я знаю о людях, которые ищут. Почти обо всех. Об их агентах, об их жалких потугах. Обо всем. О деньгах, о страданиях. И я знаю, чем все кончается. Они сидят взаперти, отгородившись от мира. В одиночестве, в темноте. Со своими сияющими сокровищами. Сидят и плачут.
Старик закашлялся, как будто ему было больно уже оттого, что он произносит слова. Он попытался взять себя в руки. Поднёс дрожащую руку к губам, чтобы вытереть сгусток мокроты. И три зеркала с заключёнными в них искажёнными лицами — лицами Коула — тоже вздрогнули и задрожали, сопереживая.
— Марлин…
Он умирал. Теперь я поняла.
Он медленно умирал в этой комнате, в темноте. В одиночестве. И лишь объятие зеркал не давало остановиться его дыханию, его сердцу; его руке, что даже сейчас выводила слова на бумаге; его губам, языку.
— Ты не первая, кто приходил сюда и просил. Умолял. Нет, не первая.
Свет, обрамлявший его лицо, сделался ярче. Нити паутины на миг отлепились от моей кожи, но тут же вернулись на место. Старик поднял что-то с колен. Свет на мгновение померк, а потом ослепительно вспыхнул. Глаза старика — и тот, который живой, и тот, который пустой, как будто затянутый чернотой, — широко распахнулись, когда он поднёс эту штуку ближе к лицу.
Это был осколок. Осколок зеркала. Его сияющие лучи разбежались по стенам, тревожа сумрак. Теперь я не видела лицо старика — только руку, его трясущуюся руку, ладонь, вжимавшуюся в стекло. Проходящую сквозь стекло. Рука погружалась все глубже и глубже. Туда, за зеркальную грань.
Я смотрела на это, затаив дыхание.
— Пожалуйста… Это слово, всего одно слово. Выдавленное наружу. Исполненное неизбывной боли. Его рука как будто застряла в зеркале; словно что-то её держало, с той стороны. Что-то там, за стеклом, что приносит лишь боль. Только боль. Пламя свечей стало ярче. Паутина стянулась, заключая меня в тугой кокон. На какую-то долю секунды все замерло в неподвижности. А потом Коул вздохнул и вытянул руку из зеркала. Теперь его пальцы были измазаны чем-то чёрным. Они влажно поблёскивали — тёмные, как сама ночь. Он провёл пальцем по лбу, по щеке, по губам, оставляя отметину черноты.
Я подумала про ту рукопись на столе. Про эти несколько строк, что я успела прочесть. Про непросохшие даже на первых страницах чернила. Это были чернила оттуда. Сокровище из Зазеркалья.
Лицо старика сморщилось и усохло, как будто из него выпили все соки жизни. Зрячий глаз был прикрыт. Другой глаз, кажется, кровоточил — из него что-то вытекло, что-то тёмное и густое. Губы слабо зашевелились, вылепливая слова. Тихий шёпот.
— Что ты потеряла?
И как только слова были сказаны, в комнате стало теплее. Уютнее. Теперь я увидела, что паутина больше напоминала волосы. Длинные белые волосы. Может быть, человеческие. Может быть, нет. Они подталкивали меня, заставляли повернуться к кровати. Там действительно что-то лежало, под тонким покрывалом. Оно светилось мягким лиловым светом. Тем самым светом, за которым я гонялась уже столько недель. Сперва — по заданию Кингсли, а потом просто, чтобы хоть чем-то себя занять. И я поняла, все это время я шла сюда, в эту комнату.
Я шагнула вперёд. Волоски поддались, разорвались, снова стянули меня и опять поддались. Я взялась за уголок покрывала. Бережно и осторожно. Покрывало соскользнуло с тела, как вода, что течёт по камням, по мраморным плитам.
И там было спящее тело.
Просто спящее тело, мерцавшее бледно-лиловым светом. Безликое, не сформированное до конца. Маленькое. Тело ребёнка. Руки и ноги без пальцев — им ещё лишь предстояло осуществиться. Прозрачная кожа. В венах — пульсация тёмного вещества. Гладкий живот с едва наметившимся пупком. И гладкая кожа в паху. Худая детская грудка легонько вздымалась и опадала у меня под ладонью, вздымалась и опадала. Едва ощутимо, и все же… Оно дышало. Тело дышало, хотя в нем ещё не было и намёка на живое тепло. Я провела рукой по тонкой шейке, по голове. Идеальный овал черепа, детское личико. Такое красивое. Пусть ещё и не сложившееся до конца. Маленький выступ, где будет нос. Очертания глаз, ушей, губ. Спящий ребёнок. Девочка. Предстоящее осуществление. Пока она спит. Или больше, чем просто спит.
Сердце сжалось от боли. Я смотрела на это лицо, водила руками по спящему телу в призрачном лиловом свечении, и мне казалось, что я различаю скрытые в нем черты другого ребёнка — черты моей дочки.
В ожидании осуществления…
Я посмотрела на Коула. Свет из зеркала потускнел, и теперь я уже не различала, открыты у Коула глаза или нет; смотрит ли он на меня с сочувствием или со злобой и смотрит ли вообще.
— Она настоящая? — спросила я.
С его губ сорвался долгий, протяжный крик. Свечи подхватили его по очереди: пламя вспыхнуло ярче, тени дрогнули, закачались, но все-таки устояли и снова сгустились вокруг успокоившихся огоньков, а крик померк, превратившись в слабеющий шелест, дуновение, шёпот.
— Продолжай. Продолжай…
Коул кивнул. Указал на маленький столик рядом с девочкиной кроватью. Там лежала перьевая ручка. Я взяла её, потрогала пальцем влажное острие и подумала про мальчиков в соседней комнате. Может быть, Коул тоже потерял ребёнка? И поэтому он теперь воплощает в жизнь эти бледные отражения? Вот этой ручкой, этими чернилами; зеркальным колдовством. И вот теперь, в этом сумрачном свете, передо мной было тело девочки.
— Что надо делать?
Коул только кивнул. Ничего не сказал.
— Пожалуйста. Что я должна написать?
В ответ — опять тишина. Похоже, что в этой работе мне никто не поможет. Все надо делать самой. Надо использовать свой талант. Скромный талант к оформлению мыслей в слова. Все-таки я журналист. Но мне платили за строчки, а не за душевную боль. И какая от этого польза теперь? О чем мне писать? Как найти правильные слова? Что надо делать?
Все эти истории, которыми я зарабатывала на жизнь. Потерявшиеся собаки, выставки цветов, обзоры книг и музыкальных альбомов. Капризы моды, королевские свадьбы, убийства, торговля наркотиками. Положение в стране, разные состояния души, интервью с незнакомыми людьми, начало болезни, шум. А потом эта тетрадка, мои путевые заметки. Надломленные слова.
Что я должна написать, чтобы её оживить, эту девочку? О чем мне писать? О цветах и собаках? О мелодиях и словах, о поэзии, о красных платьях, об обманчивой внешности, о королях с королевами, о счастливых невестах, об иглах и венах, о кровопролитии, о стране и гражданском долге, о своём месте в мире, о наших желаниях, о странностях жизни? О болезни? О дорогах, шоссе и развилках? О чем?
— Пожалуйста, помогите мне. Подскажите.
Ответа не было. Лицо Коула вновь слилось с темнотой. Мне дали шанс. Этот единственный шанс: снова любить. Любить. Снова. Опять.
Но все надо делать самой.
В одиночестве.
Закрыть глаза…
Опустить ручку на кожу. На холодный живот. Острый кончик пера. Сгущённая темнота, вытекающая наружу. Темнота на острие пера. Текучая, влажная темнота. Чернила. Ручка, спящее тело и все, что перетекает из одного в другое.
Собака, цветы, песня…
* * *
Собака, цветы, песня, и все, что перетекает из одного в другое. Собачка, которую мы нашли на лужайке, в цветах. А вокруг пели птицы, помнишь? Она была вся засыпана лепестками и такая холодная, что сперва мы подумали, она мёртвая; но нет, она просто спала среди цветов, вся засыпанная лепестками, такими яркими, она спала в яркой россыпи лепестков, спала, а потом проснулась, а вокруг пели птицы, птицы не умолкали ни на секунду, ты помнишь? А потом мы пошли домой и взяли собачку с собой. Красные цветы, птичьи трели, стихотворение, которое мы придумали вместе, про все, что было в тот день, мы придумали его вместе, а дома записали его в тетрадку, помнишь, мы вместе выбрали тетрадку и записали туда стихотворение, чёрной ручкой, чёрной ручкой на белом листе, нет, яркие лепестки на шёрстке, вся засыпана, нет, мёртвая, нет, просто спит, а слова просыпаются, слова будят тебя, ты помнишь? Как мы её украшали, тетрадку, как мы её берегли и любили, тетрадку, как мы её прятали, как мы сделали из неё короля с королевой, вместе, как мы её поженили, тетрадку, сделали из неё невесту, такую красивую, помнишь, теперь ты помнишь, главное, чтобы ты не заснула, главное, не давать тебе спать, твои лекарства, помнишь, мы давали тебе порошок, золотистая пыль засыпала тебя, чтобы тебя разбудить, чтобы ты не спала, такая яркая, золотистая, помнишь, как тебе кололи лекарство, чтобы тебя отравить, нет, чтобы спасти, чтобы спасти тебя, эти чёрные отметины, влага, царапины, нет, перо, спящее тело, и все, что перетекает из одного в другое, не для того, чтобы тебя убить, а чтобы вернуть тебя к жизни, чтобы ты снова хотела жить, Анджела, и если это такая страна, пусть это будет страна твоей кожи, твоего тела и крови, когда все рушится, нет, свершается, воскресает, умирает, нет, просыпается, воскресает, в этой стране любви, на своём месте в мире, ручка скользит по коже, по коже моей дочки, ручка, тело, и все, что перетекает из одного в другое, такие яркие, чёрной ручкой на коже, отрава в крови, нет, просто яркие лепестки, все, что сломалось, мы это починим, теперь, словами, слова заставят твоё сердце биться, по груди, по лицу, что уже обретает форму, эти слова, что ложатся на кожу, повсюду, нет, это чужое лицо, не твоё, форма сминается, нет, мягкая влага, кусочки содранной кожи, царапины, чёрные чернила. Вскрики боли, темнота. Слова превращаются в яд. Чужое лицо, не твоё. И ручка, которая ищет слова, но находит только болезнь. Надо остановиться, оторвать ручку от кожи, но нет, сейчас нельзя останавливаться, нельзя, я не могу, не могу, нет, собака, цветы, песня, нет, надо проснуться, проснуться, открыть глаза, нащупать крошечные рычажки, что приводят в движение глаза, оторвать ручку от тела девочки, открыть глаза, прищуриться на свет, что врезается прямо в зрачки, нет, нет…"